Русская история – трагическая вещь. Не было времени, когда бы она катилась по гладким дорогам, не сворачивая в ухабы и трясины.
Г.П. Федотов («Судьба и грехи России)
Россия не теряет своего особого лица от того, что история ее полна смут.
Н.А. Алексеев («Русский народ и государство»)
Как человек познается реально и полно не в состоянии покоя, а в ситуации кризиса, так и целые народы, государства и цивилизации наиболее полно познаются в тяжелые исторические времена хаоса, потерь и перемен. Россия и ценностно-смысловые доминанты ее исторической судьбы непостижимы вне осмысления феномена «русской смуты». «Смута» и сегодня остается мерой понимания России, краеугольным камнем выбора ее пути и своего места в ней. В ее прошлом, ее настоящем и ее будущем.
Известная китайская поговорка (легко трансформируемая в страшное для китайца проклятье) гласит: «Лучше родиться собакой во времена покоя, чем человеком в период хаоса». Великий русский поэт и мыслитель выразил прямо противоположное по смыслу национальное видение эпох «Великих перемен» в истории человека и человечества: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!..» (92, 242). Причем именно «невероятная» (то есть действительно с трудом объяснимая в рамках теории вероятности) повторяемость подобных «минут» российской истории по праву может считаться одной из ее отличительных особенностей. Как сформулировал другой отечественный пиит (А. Кривенко): «Русского можно отличить от грека способностью войти в одну и ту же реку…» (Цит. по: 91).
Настойчивые попытки извлечь и освоить исторические уроки кризисных времен «хаоса» и «смуты» как неслучайных, роковых минут – и в судьбе современного мира в целом, и в пути Русского мира в частности – в связи с перманентностью так называемых «переходных периодов» истории России остаются «непреходяще» актуальными для целого комплекса социогуманитарных наук, практически без промаха «злободневными» во всякий день для многих СМИ и неизменно востребованными со стороны самых разных политических сил внутри и вне российского общества.
Только в течение уже ушедшего, но еще «не изжитого» ХХ века российское общество дважды срывалось в пучину общенародной смуты. И дважды Россия заплатила за это распадом исторически сложившейся имперской государственности – как романовской монархии, так и советской державы. Современные историки взывают к читателям: «Задумались ли вы когда-нибудь, откуда он, этот исторический "маятник", два страшных взмаха которого вдребезги разнесли сначала белую державу царей, а затем и ее красную наследницу?» (108). Даже в официальном печатном органе РФ вопрос уже поставлен следующим образом: «Почему российская история движется циклами – от великого расцвета к великой смуте, от государственного централизма к распаду империй? И когда рушится страна – тогда ли, когда ослабевает державная узда или когда власть глуха к новым общественным запросам?»(22).
В таком контексте, насущная необходимость осмысления и понимания периодически повторяющихся системных кризисов, по-прежнему представляющих реальную угрозу национальной (государственной и общественной) безопасности выступает одним из главных вызовов для интеллектуального класса современной России. Тем не менее, как это признают сами представители такого класса: «Российская политическая и интеллектуальная элита до сих пор не желает прийти к соглашению относительно желательного будущего страны. Поэтому она продолжает бескомпромиссно спорить и о прошлом…» (5, 11).
Однако верно и обратное: пока среди элиты нет даже минимально необходимой для нормального, поступательного развития государства и общества историко-политической конвенции о былом, невозможно достичь искомого компромисса и по поводу грядущего. И это значит, что Россия по-прежнему, как в китайском проклятии, «обречена» постоянно пребывать в «эпохе перемен» и разрываться противоречиями неосуществленного («недоосуществленного») выбора. Незавершенность и неразгаданность «русской смуты» выступает своеобразной осью «вечного маятника» русской истории, в которой сменяют друг друга паллиативы непродуманных реформ и непоследовательных «контрреформ», авральных строек и катастрофических «перестроек», оплаченных непомерной ценой революций и их отнюдь не дешевого «изживания». И без иронии воспринимаются весьма туманные прогнозы иностранцев наподобие биллингтоновского: «…среди возможных будущих путей самоидентификации России есть альтернативы намного лучше и намного хуже того, что можно предвидеть в настоящее время…» (11, 10–11).
Так или иначе, но вполне состоявшимся историографическим фактом современного россиеведения можно считать признание уже как минимум трех системных кризисов в российской истории ее «Великими Русскими смутами».
В ходе первой смуты – «классической», парадигмальной для России Нового времени (Смуты XVII в.) – сначала были сотрясены основания средневекового Московского царства, но затем оказались массово – «всесословно» и «всенародно» – отторгнуты и антидержавные прозападнические действия элит, вместе с самими элитами, вступившими на путь открытого сотрудничества с интервентами. В долгосрочном итоге Россия была подтолкнута к имперскому пути.
В ходе второй смуты – «модернистской», детерминировавшей основные параметры для России Новейшего времени (Смуты начала XX в.) – сначала посыпалась по «эффекту домино» романовская империя, но затем были ликвидированы (вместе с их носителями) все наносные либерально-демократические декорации. Временное правительство (временщики, самоназваные «правителями») и вяло поддерживающие его «демократические» партии стали коллективным Лжедмитрием новой смуты – и в некотором смысле повторили его судьбу. Постфевральская «демократия», идеологически и психологически не адекватная массовому сознанию, была химерой и фикцией – и закономерно оказалась сметена протестной стихией масс, инструментализированной большевиками. В конечном итоге возникла новая – еще более могущественная империя – Советский Союз.
В ходе третьей смуты – «постмодернистской», определяющей основные контуры нынешней и, возможно, грядущей России (Смуты, начавшейся на исходе прошлого века) – дошла очередь и до не справившейся с вызовами современности советской империи, на руинах которой по сию пору ищет и никак не обрящет себя «Новая Россия». Об итогах этого процесса говорить преждевременно. Однако, как говаривал маркиз Галифакс, «лучший способ догадаться, что будет – припомнить, что уже было».
В таком ключе, для понимания современной России особый интерес не только для ее историков, но и для любого серьезного исследователя-россиеведа представляет Смута начала XX века, ход и итоги которой обусловили ключевые параметры всей отечественной (и не только) истории Новейшего времени. Симптоматично, что уже самый первый выпуск «Трудов по россиеведению» образованного в 2008 г. Центра россиеведения Института научной информации по общественным наукам Российской академии наук (который, таким образом, можно считать задающим общую генерализующую направленность всему современному отечественному академическому «россиеведению» как неожиданно «новой» для российского научного сообщества социогуманитарной дисциплины) – целиком и полностью посвящен одной единственной теме – проблеме русской революции, рассматриваемой как ключ к «понимающему познанию» России (См.: 90). Как уже давно и четко сформулировал крупнейший «смутовед» России, автор знаменитой «Красной смуты» (18; 19) В.П. Булдаков: «Невежество обходится очень дорого. История – это обучающий, а не убивающий процесс. Понять «красную смуту» – значит понять будущее России. В конечном счете, это значит понять, наконец, место России в будущем человечества» (18, 373).
Действительно, «Красная смута», спрессовавшая в себя эпохальные пласты российской истории (обвал многовековой самодержавно-монархической системы взаимодействия власти и общества; попытку установления «самой демократической в мире демократии»; крах этой попытки, выразившийся в анархии и охлократии, попытке путча «справа» и установлении диктатуры «слева»; братоубийственную гражданскую войну и восстановление Империи уже в новом историческом качестве), является не просто символической «точкой отсчета» и уже пройденным и оставленным далеко и навсегда позади «историческим перекрестком» и «временем упущенных альтернатив». В тот уникальный период история предоставила шанс всем актуальным политическим силам России реально проявить свои потенциальные возможности, попытаться на практике доказать соответствие исповедуемых теорий российской действительности, воплотить в жизнь доктринально провозглашенные «исторические альтернативы», доказать возможность органично «вписать» в отечественный исторический ландшафт новации «гладких бумаг», преодолев традиционные российские «овраги».
Сразу несколько таких «бумажно-исторических альтернатив» получили возможность побороться за право на наследование за еще при жизни ставшим трупом царизмом. В качестве наследства выступала власть в самой крупной из сухопутных империй мира – Российской империи. Такая власть – не столько над бескрайними просторами и их несчитанными материальными ресурсами, сколько – в первую очередь – над огромными массами народа (народов) Империи, над жизнями – телами и душами, умами и сердцами Ее, Империи, подданных – не могла перейти из рук в руки легко и безболезненно, без борьбы и потрясений, путем простого соблюдения некой юридической процедуры по воображаемым политиками правилам.
Рубеж конца Нового времени вообще оказался роковым и даже фатальным в судьбе целого ряда империй, предельно обнажив проблему не только их удивительной исторической жизнеспособности, типической устойчивости во времени, но и их необыкновенной исторической «хрупкости» (см., напр.: 112), особой уязвимости в «смутные времена». Не смогла остаться в стороне и Россия. Фактическая капитуляция перед вызовами Новейшего времени в течение многих столетий игравшего системообразующую роль в отечественной истории Самодержавия поставила на повестку дня вопрос о самой возможности сохранения России в ее имперском формате.
«Смута» воцарилась не просто на геополитически великом по (без всякого преувеличения) глобальным меркам пространстве, в одночасье утратившем привычные скрепы самодержавной государственности. Еще в большей степени «смута» установилась в мифологическом пространстве массового сознания и без того склонного к крайностям (без малейшей иронии) великого русского народа, мобилизованного «Великой русской революцией» в сферу «большой политики», где боролись за доверие и голоса народа политические силы, о которых последний имел самое «смутное» представление.
Но среди множества сомнительных мифов смуты есть и непреложный факт истории: на этом, организованном самой «Ея Величеством» Российской Историей, тендере партийных утопий неожиданную, но от этого не ставшую менее убедительной, победу вырвал большевизм, который почти никто из конкурентов поначалу не принимал всерьез. Однако именно партия большевиков пришлась ко двору Истории, из ее полумифического и полулегального аутсайдера стремительно превратившись в ее реального и единственного фаворита, изоморфного Смуте и адекватного своему времени и месту. Органично вписавшись не только в безумие, но и в логику русской смуты, большевики «…оказались у "кассы истории". И взяли ее…» (67, 37).
И вот уже скоро будет век, как не прекращаются (то слегка затухая, то вновь резко разгораясь в связи со «злобой дня» или просто очередным юбилеем) жаркие споры об «исторической закономерности» либо «исторической случайности» исхода той смуты и о месте и роли ее в отечественной и мировой истории.
Значимость непредвзятого – Sine ira et studio («Без гнева и страсти», как сформулировал наиболее трудную задачу и священный долг каждого добросовестного историка еще Публий Корнелий Тацит в самом начале своих знаменитых «Анналов») – осмысления этих событий, казалось бы, признается всеми – политиками и учеными, левыми и правыми, русофобами и русофилами, советологами и россиеведами. Вот только всякие попытки «беспристрастного» разговора о революции, как правило, немедленно возбуждают страсти и раскалывают аудиторию на «революционеров» и «контрреволюционеров». Обсуждение смуты нередко само выливается в «смуту» (43), а диспуты о гражданской войне перерастают в локальные «гражданские войны» (31) в залах Ученых Советов и научных конференций, на трибунах и «рингах» теле- и радиоэфира, страницах печати и бесчисленных сайтах Мировой Паутины.
Стоит прислушаться, и действительно: отголоски гражданской войны (дай Бог, чтобы лишь былой, а не грядущей) до сих пор отчетливо различимы в ожесточенных дискуссиях, которые ведут по этому поводу даже обычно самые «мирные» ученые. На любом «круглом столе», посвященном смуте и революции в России (см., напр.: 44; 63; 80; 94; 14; 21), сразу же обозначаются явно несовместимые с «округло-застольным» спокойствием сообщества профессионально равнодушных к добру и злу летописцев болезненно жгучие «острые углы», по которым не удается достигнуть ни согласия, ни компромисса даже работающим в одних и тех же архивах и заседающим в одних и тех же кабинетах историкам. Не говоря уже о публицистах и политиках, для которых оценочная интерпретация смуты остается важнейшим критерием партийно-политической дифференциации и интеллектуально-идеологической демаркации российского социума на потомков и преемников «красных» и «белых» – на «наших» и «не-наших» и прочих «своих» и «чужих». Отношение к смуте продолжает служить не только банальной «разменной монетой» в политических играх, но и подлинной мерой отечественного междоусобного размежевания, актом реального выбора «боевого знамени» и принципиального определения «народа» и «врагов народа» («распределения целей») в расколотом российском обществе. Увы, сегодня приходится с сожалением констатировать: «топор гражданской войны» в России пока не зарыт. «Пепел» героев и жертв революции все еще требовательно «стучит» в наших сердцах, призраки «красных» и «белых» неупокоенными бродят по российской земле, потрясая взаимно попранными отеческими святынями и взывая к отмщению все новым поколениям своих кровных и духовных наследников… И это значит, что «смутное время» российской истории преждевременно объявлять законченным.
«В стране, где долго, долго брани / Ужасный гул не умолкал / <...> Где старый наш орел двуглавый / Еще шумит минувшей славой…» (71, 180) – обсуждение смысла «русской смуты» (как и смысла «имперскости» отечественной государственности) по сию пору так и остается «полем брани», (интеллектуальной, и не только). «Бесконечно» (?) длящаяся ситуация «исторического выбора» России – в ситуации глобальных вызовов-угроз современности – превратила академическое изучение «русской смуты» в исключительно значимую в контексте информационных войн проблему цивилизационной идентичности и социокультурного самоопределения. Попытки «подвести, наконец, итоги» смуты и обрести «национальное согласие» («народное единство» или хотя бы «примирение») из ставшего уже традиционным для российского общества предмета пристального и пристрастного внимания ученых, политиков и публицистов переросли в жизненно важный для самого существования российского общества и всей российской цивилизации вопрос.
Более того, исследование «русской смуты» вообще является необходимой смыслообразующей предпосылкой для ответа на самый главный вопрос проективного россиеведения: «Что такое Россия?».
В свое время на аналогичный вопрос «Что такое Франция?», довольно категорично сформулированный Фернаном Броделем (109; 12), другой известный французский историк, автор семитомного издания «Места памяти» Пьер Нора ответил: «Франция – это память» (113; 96). Согласно взглядам Нора и его сподвижников на значение «исторической памяти» в социальной жизни нации, такие явления как «История» и «Память» в известном смысле выступают не только не тождественными, но и прямо противоборствующими по отношению к оценкам фактов прошлого в общественном сознании. «Память» освящает, сакрализует минувшее, превращает его в «исторический памятник» (придает ему застывшую, «окаменевшую» форму некого монумента). «История» же стремится демонтировать, сознательно разрушить этот стихийно сложившийся монумент, она десакрализует события, лишает «памятники» их священной неприкосновенности. Но где-то на стыке Истории и Памяти каждая нация имеет (создает и непрерывно воссоздает) собственные так называемые «места памяти». Последние выступают как особые знаки «в чистом виде», двойственные по своей природе. С одной стороны, «места памяти» герметичны, самодостаточны, закрыты в себе самих (в своем прошлом), но с другой – они порождают новые (актуальные для настоящего и устремленные в будущее) значения и смыслы, активно выходящие за пределы исторической памяти и способные расширять ее относительно тех событий, которым эти «места памяти» были посвящены изначально.
В этом смысле, «смуты» для России оказываются такими общесоциальными «местами памяти», от которых зависит слишком многое. «Смутоведение» можно считать смыслообразующим компонентом россиеведения, «гордиевым узлом», в который сплетены все его ключевые темы и проблемы. Как давно уже сформулировал современный политический философ В.В. Аверьянов: «Поэтому и три наших версии "смуты" неоднородны по своей структуре, вариативны по формам, определяемым духом времени, конкретикой исторических обстоятельств и узлами традиции. Собственно, узлы традиции (подчас гордиевы) – развязываемые, разрубаемые, по-новому завязываемые – и есть ключевая метафора нашей модели» (2, 96–97).
Одной из недавних резонансных попыток комплексного обсуждения узловых проблем «смутоведения» стал специально посвященный анализу периодически повторяющихся системных кризисов России Международный круглый стол журнала «Власть», состоявшийся 23 октября 2009 г. в Институте социологии РАН. Ведущим «стола» выступил уже упомянутый Булдаков, на протяжении многих лет подготавливавший отечественную социально-научную «почву» для подобного мероприятия, подчеркивая, что кризисы являются «естественной формой пространственно-временного существования России, однако попыток их конкретно-исторического сопоставления еще не предпринималось. Между тем, сравнительное изучение периодов нестабильности российской системы с учетом особенностей массовой психологии может сказать о ее природе больше, нежели любая – как всегда претендующая на универсализм – теория» (13, 95).
В работе «стола», получившего знаковое наименование «Народ и Власть в российской смуте», приняли участие более 30 ученых, представляющих научные организации и вузы России и Беларуси (21). На наш взгляд, прозвучавшие в ходе дискуссий круглого стола компетентные мнения современных ученых о причинах воспроизводства «смутных времен», особенностях и механизмах кризисного ритма отечественной истории и путях выхода из исторической западни системных кризисов (14) могли бы помочь власти и обществу постсоветской России избежать уже знакомых крайностей и преемственно объединить лучшее, что было в России досоветской и советской. И остаться при этом Россией.
Авторами настоящей статьи (как, в том числе, участниками, соавторами и соорганизаторами названного мероприятия) предлагается и свой вариант осмысления названных проблем.
По нашему мнению, разгадка «русской смуты» и ее функциональной роли в «русской истории» возможна только в конкретно-историческом и историософском синтезе, в контексте циклической динамики функционирования и воспроизводства Империи, имеющей свои запасы прочности, защитные механизмы и способы обеспечения цивилизационной идентичности и социокультурной преемственности.
В таком ключе, «смутоведение» и «импероведение» есть две стороны одной «россиеведческой медали». Не поняв места и роли Империи в истории России, не понять и смысла «русской смуты». А значит, и не найти выхода из промежуточного положения «между "Империей" и "Смутой"» (37), застрять в смертельно опасной «эпохе безвременья» (41).
Идея связи Империи и Смуты уже получила прочное обоснование в уверенно развивающейся теории российских кризисов. Так, во множестве работ того же Булдакова (111; 110; 16; 17 и др.) последовательно отстаивается важнейшая в контексте нашей статьи мысль о наличии глубокой связи зарождения, протекания и преодоления смут, революций и прочих «кризисов в России» (15) с типическими особенностями России как Империи. Согласно его методологически значимой формуле кризисов в отечественной истории, «понимание своеобразия российской революции, особенностей ее развертывания и долговременных последствий упирается в переосмысление феномена российского имперства – уникальной сложноорганизованной этносоциальной и территориально-хозяйственной системы реликтового патерналистского («большая семья») типа» (18; 341).
Концепт «Империя» вообще относится к числу наиболее значимых (как по частоте употребления, так и по насыщенности научно-теоретического и идеологически-оценочного звучания) в бесчисленных попытках «вписать» историю России в контекст прошлого, настоящего и будущего человечества. Однако
XX век оказался не просто гибельным для многих
«имперских тел» мировой истории, но и породил глубочайший мировой кризис
имперского сознания, самой
Идеи Империи. Он спровоцировал разделившую Новое и Новейшее время и продолжающуюся доныне глобальную переоценку имперских ценностей и ценностей собственно Империи как особого исторического феномена.
Тем не менее, акцентирование имперско-державной тематики в осмыслении особенностей России не утратило актуальности с наступлением нового тысячелетия. Напротив, уже первое его десятилетие ознаменовалось выходом значимого массива монографий и специально посвященных «российско-имперской» теме сборников, причем как отечественных
, так и зарубежных
авторов.
В зависимости от «негативности» либо «позитивности» трактовки термина «Империя»
, в современном импероведении явно обнаруживаются два противостоящих друг другу лагеря.
С одной стороны, распространен взгляд на империю как «момент негативного универсализма», в котором мир объединяется не как форма или идея, а как инерционная «воронка» разложения границ и «круговой обороны» захваченных территорий и ресурсов (49). Зачастую империя рассматривается как «неполноценное национальное государство, которое либо станет национальным, если основная нация ассимилирует или вытеснит все остальные, либо распадется на части по этническому признаку» (51, 272), либо вовсе как метафора «несправедливого мира» и «смутного времени», когда господствуют «нелегитимное насилие», «вооруженная глобализация» и «глобальный апартеид» (64, 112; 47, 81). Многие авторы используют концепт «Империи» как принципиальный антипод «социального» и «правового» государства, а то и вообще любого стабильного и благоустроенного общества. Так, например, В.К. Кантор риторически вопрошает: «Сегодня опять путь в цивилизации связывают с государственностью. Но не с правовым государством, а с восстановлением империи. Что ставить во главу угла? Империю? То есть силу, подавлявшую всякую самостоятельность внутри и вовне. Или нормальное существование каждого отдельного российского человека – жизнь сытую, обеспеченную, благоустроенную, лишенную перманентных катаклизмов?.. Иными словами, быть сверхдержавой или страной, развивающей культуру и цивилизацию, основанную на правах личности?..» (33, 134)
.
С другой стороны, именно к имперской идеологии как главному инструменту мобилизации масс и основе государственного и национального возрождения обращаются те ученые и политики, которые видят в «Имперской идее» актуальный тренд общественного сознания, концептуальное обоснование политики Новой России, перспективный вектор ее социально-политического развития и геополитической трансформации (66).
В таком контексте, Имперская идея может быть осмыслена как некая «суперидеология», способная привести в согласие интересы всех основных национальных, конфессиональных, корпоративных и иных социальных групп, восстановить «свойственную России вертикально-интегрированную форму правления и персонифицированного общенационального лидерства» и тем самым осуществить «реставрацию будущего» (102). В так называемом «имперском мифе» усматривают реально и конструктивно работающую систему норм, идей и представлений, которая на протяжении столетий являлась и является ценностно-смысловым фундаментом российской государственности и идеократической основой самобытной российской цивилизации (73, 107). В понимаемой таким образом «имперскости» усматривают метафизическую сверхзадачу по реализации божественного замысла о человеке и мире, установления торжества трансцендентного Должного (23, 44-46)
.
Имперскость России рассматривают также как реальную альтернативу современной глобализации, предполагающую не единственный путь «американского глобализма», а формирование «многополярного» мира, в котором человечество предстает как «трепещущий букет» различных, дополняющих друг друга культур/цивилизаций/империй. При этом Имперская политическая форма определяется не только как получающая «новый шанс» форма «естественной государственности» (79), но как наиболее адекватная для расцвета культуры и цивилизации, в связи с чем признается необходимость Российской империи для мирового развития в широком смысле (как одного из вариантов цивилизационной и культурной эволюции) (68).
Квинтэссенцией взглядов на Империю как «судьбу России» (78), ее «неизбежность» (61) и ее непреложный долг перед человечеством и перед самой собой (55) (а также и как единственный способ преодоления прошлой и современной «русской смуты») можно считать риторическое восклицание В. Аверьянова: «Так не лучше ли добровольно поднять бремя империи, а не продолжать растворять свою цивилизацию в кислоте вялотекущей Смуты? [Выделено самим В.А.] (Чтобы потом когда-нибудь, как щенки, сунутые носом в собственное дерьмо, возвращаться в империю под давлением уже непреодолимых обстоятельств)» (1)…
Даже такой, предельный краткий и поверхностный экскурс в современное состояние истории и историографии непримиримых споров о понятии «Империя» применительно к цивилизационной специфике России, вынуждает согласиться с высказыванием живого классика «Imperial Studies» британского историка Д. Ливена: «ИМПЕРИЯ – ЭТО СИЛЬНОЕ И ОПАСНОЕ СЛОВО [так в тексте самого Д.Л.]. Оно имеет богатую и неоднозначную историю. Сегодня, как и в прошлом, оно носит весьма различные полемические оттенки» (46, 635).
Но как бы ни было «опасно» употребление слова «Империя», невозможно не согласиться и с другим авторитетным западным специалистом А. Каппелером, справедливо подчеркивающим, что Россия, «с ее невероятным этническим разнообразием, охватывающим Европу и Азию, четыре мировые религии и целую шкалу различных образов жизни и экономических укладов», есть не что иное, как «империя». Между тем как «…взгляд на историю России как на историю национального государства ошибочен, и такой подход неизбежно приведет к заблуждению…» (36, 8–9).
Выражая солидарность с мнением, что империи не являются
«дурным прошлым» человечества, а, напротив, являют собой не исключение, а «
правило всемирной истории» (17, 7), и, учитывая, что все попытки «понять имперскую Россию»
крайне осложняются болезненно острой неоднозначностью самого понятия империи и чрезвычайно широким диапазоном его употребления
,
сделаем несколько уточнений, что же все-таки понимается под
Империей нами.
Марченя П.П., Разин С.Ю. «Смутоведение» как «гордиев узел» россиеведения: от империи к смуте, от смуты к..? // Россия и современный мир. – 2010. – № 4. – С. 48–65.
